Проблемы Эволюции |
"Труды профессорского клуба", 2004.
Биолого-почвенный институт ДВО РАН,
г. Владивосток
То, что последует ниже, вовсе не является рецензией на замечательную книжку однофамилицы автора (Т. В. Васильевой) “Путь к Платону”, но в некоторых случаях мы будем ссылаться на ее интерпретации. Похоже, что каждый человек прокладывает свой путь к Платону, причем род его занятий в значительной степени определяет особенности пути и открывающейся панорамы. Эта статья пишется биологом-систематиком, то есть одним из тех людей, которые призваны заниматься классификацией живых организмов, распределять их по видам, родам, семействам, порядкам и классам. Соответственно, им мало интересны (если только не угрожают работе) те направления философской деятельности Платона, которые находятся в центре внимания Т. В. Васильевой (1999 : 14), а именно проблема воспитания добродетельного человека, наилучшее государственное устройство, “законоуложение, сообразное идеалу”, само понятие идеала - “совершенного образа, на уподобление которого должны быть направлены устремления совершенствующихся копий” (?! - Л. В.), проблема соединения абсолютной истины и практического действия, и даже проблема овладения миром природы, так как, хотя как раз биологи наиболее тесно связаны с миром природы, проблемой ‘овладения’ обычно заняты люди, делающие деньги ‘из воздуха’ и прочих природных ресурсов.
Из перечисленных Т. В. Васильевой (1999 : 68) наиболее значительных платоновских концепций (“политическая концепция, проект идеального государственного устройства, теория идей в их взаимоотношении и в отношении их к вещам, теория познания, платоновская диалектика”) для нас важна преимущественно теория идей, или теория форм, как ее иногда называют (поскольку слово идея часто ассоциируется просто с мыслью): именно эта теория имеет отношение к классификации вообще и классификации живых организмов в частности. Более того, теория идей есть корень, источник, ядро классификации. Как писал П. А. Флоренский (1999 : 71), “при произнесении слова платонизм у всякого на первом месте возникает ассоциация... ‘учение об идеях’, ‘идеализм’... Дело идет о родах и видах, как выражались философы древние”, но что же такое классификация, если не ‘разговор’ о родах и видах? Более того, “вопрос о природе родов и видов... во все времена волновал и оплодотворял человеческий дух и был виновником всех школ; принимая на себя все цвета времени, он всегда остается... основанием, из которого исходят и к которому возвращаются философские исследования” (Флоренский, 1999 : 73); именно поэтому систематика (наука биологической классификации) может рассматриваться как наиболее философская область биологии, тем более, что и в ней существуют различные школы мысли.
Как ни странно, однако, биологи-теоретики, рассматривающие основания биологической классификации, исключительно плохо относятся к идеям Платона. Хорошо известны классические труды эволюционистов (Simpson, 1961; Майр, 1971, 1974), в которых платоновское понятие идеи (eidos) рассматривается как философская основа так называемого типологического мышления, которое предлагается “полностью опровергнуть, прежде чем предлагать стройную теорию эволюции” (Майр, 1974 : 12). “Согласно этой концепции, - пишет Майр (там же), - наблюдаемое разнообразие мира не более реально, чем тени каких-либо объектов на стене пещеры, как аллегорически выражался Платон. Лишь постоянные и неизменные ‘идеи’, лежащие в основе наблюдаемого разнообразия, единственно постоянны и реальны... Концепции неизменных сущностей и полной обособленности каждой идеи (типа) от всех прочих делали подлинно эволюционное мышление почти невозможным.” Эта критика Платона была безоговорочно принята почти всеми биологами, так как - после Дарвина - никто не сомневается в том, что классификация живых организмов должна отражать их эволюцию. Более того, в таком авторитетном журнале, как “Биология и философия” (“Biology and philosophy”) публикуются грубые выпады против Платона, например, утверждается, что “типология, защищаемая Платоном, не играет никакой роли ни в одной области науки” и что философия Платона - это “призрак, давно умерший, похороненный и забытый” (Caplan, Bock, 1988 : 446).
И все же, сражаться с типологией в биологической систематике - это все равно что рубить сук, на котором систематики сидят. Что касается заявления, что типология - основа классификации - не играет никакой роли в науках, то оно просто неверно, поскольку именно “рефлексия у Платона и Аристотеля формирует представление о классификации” (Розова, 1986 : 176), а “классификация воспринимается как всепроникающая, вездесущая форма познания, практически чуть ли не совпадающая со всей наукой как с процедурной, так и с результативной стороны дела. Создается впечатление, что с помощью классификации ученые хотят решить практически все задачи научного исследования” (там же : 73). “Достоинство классификации равнозначно с достоинством науки и вообще умозаключений” (там же: 61), “систематика - начало и конец, альфа и омега каждой науки” (Любищев, 1968 : 7). Объявлять “похороны призрака Платона” (Caplan, Bock, 1988 : 453) значит активно затаптывать источник, из которого рождена наука. Однако в чем же дело? С одной стороны, биологи-теоретики совершенно напрасно ругают платонизм, но, с другой стороны, их понимание не такое уж и ошибочное. Если оставить в стороне совсем неверное утверждение, что, якобы согласно Платону, наблюдаемое разнообразие мира не более реально, чем тени каких-либо объектов на стене пещеры, то, действительно, в основе наблюдаемого разнообразия лежат ‘постоянные’ и реальные ‘идеи’; действительно, каждая ‘идея’ обособлена от всех прочих и - в определенном смысле - существует ‘отдельно’ от вещей, но нет никаких оснований думать, что “эссенциалистская философия Платона и Аристотеля не совместима с эволюционным мышлением” (Майр, 1974 : 12).
По всей вероятности, биологи пользовались теми интерпретациями ‘идей’, которые совершенно не годятся для классификационной и эволюционной теорий, но стоит ли их винить, если в толкованиях Платона всегда преобладали эти непригодные интерпретации? В книге “Путь к Платону” читатель, например, найдет фразу о том, что “вечно-совершенные идеи занебесной области все заключают в своем единстве, но не имеют ничего, даже бытия” (с. 119), и при такой характеристике ‘идей’ вряд ли можно осуждать противников Платона среди биологов. Изречение Гераклита о том, что “в одну и ту же реку нельзя войти дважды, остается лишь имя реки, а вода уже утекла”, комментируется так, что “если остается имя реки, значит, остается и что-то, к чему прирекается это имя, значит, вода - это еще не река, не вся река, неистинная река. Как раз пребывание имени в неподвижности и неизменности говорит о пребывании в неподвижности и неизменности истинной реки” (с. 146, курсив мой - Л. В.). Но такое объяснение просто неприемлемо: нет никакой неподвижной и неизменной “истинной реки”, а имя “прирекается” к самой обычной реке. (В систематике неизменность имени связывается с ‘неизменным’ интенсионалом группы, или ее отличиями от других групп того же ранга, тогда как ее экстенсионал, или содержание, является текучим, как река). Отмечено, что “платоновское понимание идеи как идеала” представляет собой “ключ бытия и познания” (с. 17), но Платон вовсе не понимал ‘идею’ как идеал, и эта интерпретация - одна из худших (‘идеал’ представляет лишь одно из многообразных воплощений ‘идеи’, может быть, и лучшее, но столь же неполное - несовершенное, как и самое далекое от идеала состояние). Сила творческого гения Платона видится в том, что он впервые нарисовал такую картину “истинного мира”, которая вызывает “всеобщее восхищение своей красотой” и носит “название идеалистического дуализма, ее главный сюжет - раздельное существование двух миров: прекрасного и вечно неизменного мира совершенных идей и наряду с ним - бренного, ущербного мира несовершенных вещей” (с. 20). Однако это разделение не может восхищать “своей красотой”, оно уродливо, хотя “два мира”, действительно, существуют: это - ‘мир вещей’ и ‘мир различий между вещами’. Царство ‘идей’ и состоит из этих различий, оценка которых приводит к построению иерархии ‘идей’ (ср. “Идея же как понятие - это отличительные признаки”; Флоренский, 1999 : 126-127).
Боннар (1992 : 373) писал, что “Платон отрицал существование материального мира, он называл мир, который раскрывают нам наши чувства, несуществующим. Он измыслил над этим миром мир идеальных форм, воспринимаемых только разумом”. Но это просто несправедливо: Платон не отрицал существование материального мира, хотя совершенно очевидно, что за миром видимых явлений скрываются связи и отношения, которые можно понять только разумом, а не чувствами. И сказать, что мир, постигаемый только чувствами, - это часть более обширного мира, который мы еще не познали, - это не значит отрицать чувственный мир. Пока идеи Платона интерпретируются подобным образом, бесполезно писать прекраснодушные книги о Платоне и твердить о возвышенности его учения. Любопытно, что даже Лосев, который считается одним из лучших комментаторов Платона, развивает мысль о том, что ‘мир идей’ возник как попытка заменить мифическое царство мертвых Аид, рассматриваемое “в качестве абсолютной действительности”, логическими конструкциями некоторого рода (см. комментарий к “Протагору”; Платон, 1990 : 782, 787); он настаивает, что ‘идеи’ относятся к “потустороннему миру” (см. комментарий к “Менону”; там же : 815), и только потому, что познание трактуется как “припоминание виденного в потустороннем мире”.
В этих неподходящих ассоциациях смешаны само учение об ‘идеях’ и попытки выяснить, каким образом они познаются; такое же смешение наблюдается, когда говорят о теории идей, но вспоминают “символическую картину жизни как темницы или пещеры, откуда люди наблюдают только за призраками, тенями истинной жизни” (см. примечания к “Горгию”; Платон, 1990: 806); однако весь рассказ о знаменитой пещере в “Государстве” не имеет никакого отношения к разработке понятий об ‘идеях’. Конечно, платонизм воспринимается как целостное образование, где все связано со всем, поэтому теория идей то и дело привязывается к ‘учению о душе’, переполненному мифологией, или еще к чему-нибудь, неподходящему для обсуждения в научной систематической литературе. Поппер (1992), например, считал, что теория идей выросла из политических взглядов Платона, а они, как известно, многим кажутся отвратительными (и Платон рассматривается как первый “враг открытого общества”). Достоин сожаления тот факт, что ‘теория анамнеза’ (припоминания) висит как камень на шее у теории идей. Например, в книге Росса (Ross, 1951 : 22), в противоположность трактовке Лосева, указано, что в диалоге “Менон” теория анамнеза не связана со знанием идей, а в “Федоне” связана, но совершенно очевидно, что люди видят только то, что могут и хотят - своего рода “избирательное сродство”, о котором писал Гёте. Иногда, читая комментарии Лосева к диалогам, с его последовательностью пышных названий идей (“идея как принцип смысловой структуры”, “идея как принцип структурности жизни”, идея как “закон” для единичного, и т. д.), можно просто отчаяться: да где же он все это нашел? да одного ли мы автора читаем?
Путь к Платону от систематики
Диалоги Платона, разумеется, не руководство для построения естественной системы организмов; чрезвычайно трудно ‘выловить’ соответствующий смысл теории идей, не имея большого опыта классифицирования; больше того, даже достаточный опыт в этом деле еще не гарантирует ‘улова’. Примером тому может служить замечательное литературное наследие энтомолога-систематика Любищева, разработавшего целую “программу общей систематики”, окрашенную платонизмом. Он настаивал на том, что “идеи Платона могут иметь еще эвристическое значение” (Любищев, 1982 : 55), что вид должен рассматриваться “как идея” (там же : 66), что биологическая “система может быть построена или на Платоне, или на Дарвине со Спенсером”, но, поскольку “построение системы из философии Дарвина оказалось иллюзией” (там же : 35), одной из главных задач программы систематики является “возрождение подлинного платонизма” (там же : 67). При всем этом, он был сторонником так называемой нумерической школы систематиков, ценил в Платоне главным образом последователя своего математического кумира Пифагора, а оригинальное учение Платона об идеях описывал в духе ходульных интерпретаций: “онтология Платона дуалистична: мир... явлений - искаженное отображение мира идей и при таком искажении ослабляется возможность математической трактовки... Дальнейшая история науки показала, что кризис платонизма произошел не от поражений, а от слишком больших побед в области математизации науки. Математизация оказалась возможна и там, где не было никакой надобности в теории идей как онтологическом обосновании. Так для чего же тогда теория идей?” (Любищев, 2000 : 156, курсив мой - Л. В.).
Вот так вопрос для ‘предтечи’ новой систематики, основанной “на Платоне”! Очевидно, что классификационный смысл теории идей и даже ее особенная математическая подоплека не были понятны Любищеву, и уж тем более он просмотрел тот факт, что платонизм вовсе не является “главным и единственным серьезным противником дарвинизма, понимаемого как философская система, а не только как эволюционное учение” (Любищев, 1982 : 67). В сущности, утверждение платонизма в систематике в ущерб дарвизиму (‘эволюционизму’ в широком смысле) так же неплодотворно, как и вышеупомянутая критика эволюционных систематиков в адрес теории идей. У Любищева - при всем блеске его парадоксальной и критической мысли - было довольно много ложных противоположений. В частности, он резко выступал против иерархичности системы живых организмов, наблюдая “наличие комбинативного принципа в любом участке системы (гомологические ряды, квазипериодические системы, изменение родовых признаков без изменения видовых)” (там же : 33), но при этом упускал из виду, что комбинативные “системы” (решетки или таблицы) состоят из таксонов одного ранга (видов, родов, семейств), то есть представляют частные явления одного (и каждого) уровня иерархической системы, которая вовсе не упраздняется комбинаторикой и параллелизмом признаков, а также их независимым изменением (явление гетеробатмии).
Прежде чем рассматривать идеи Платона с точки зрения (биологической) классификации, обрисуем кратко ‘путь’ следования. Теоретическая систематическая литература долгое время была ‘забита’ бесплодными спорами о том, что такое вид - класс или индивидуум, борьбой между сторонниками биологической и типологической концепций вида, противопоставлением ‘реальных’ видов ‘нереальным’ высшим таксонам (родам, семействам и проч.), распрями и склоками систематических школ (нумерики, филогенетики, просто кладисты, паттерн-кладисты, эволюционные систематики) по этим вопросам. С течением времени появлялись все новые и новые концепции вида, так что сейчас все охвачены таким разочарованием, что биологи пытаются не только ‘избавиться’ от надоевшего понятия ‘вид’ (Mishler, 1999), но даже отвергнуть саму необходимость построения систематической иерархии, в которой должен быть ‘видовой’ уровень (Ereshefsky, 1999): дескать, будем просто выделять монофилетические (связанные общим происхождением) группы.
С трудом верится, что, уничтожив все прежние классификационные достижения, биологи серьезно надеются получать монофилетические группы, особенно имея дело с ‘царством параллелизмов’ у бактерий, водорослей, грибов, лишайников, даже растений (Stevens, 1984) и многих других организмов (Sanderson, Donoghue, 1989). Можно ведь подойти к наболевшим проблемам и с другой стороны, в частности, допустить, что концентрация внимания теоретиков должна сместиться на такие центральные систематические понятия, как понятие признака, понятие типа таксона, понятие веса признака, и такие важные процедуры, как взвешивание (или оценка) признаков или координация ранга. По поводу этих понятий и процедур в литературе существует большая путаница представлений, а координация ранга - вещь почти неслыханная: в основном царствуют две главные ‘школы’ систематики - так называемые дробители и укрупнители, то есть одни создают неоправданно много видов, родов или семейств, а другие - часто столь же несправедливо объединяют мелкие таксоны в крупные.
Здесь нет возможности охарактеризовать все точки зрения на рассматриваемые понятия и даже хотя бы достаточно полно изложить концепцию автора (см. Vasilyeva, 1999). Ограничимся некоторыми формулировками, необходимыми для объяснения платонизма в систематике. Так, признаком называется не просто какое-то свойство отдельного организма, а то, что выявляется в сравнении и объединяет альтернативные свойства у разных организмов (скажем, ‘цвет глаз’ - голубые и карие); альтернативные свойства называются состояниями признака. Майр (1971 : 144) считал такое распределение терминов выдумкой ‘машинных’ таксономистов, т. е. нумерических систематиков, но то же самое понятие признака используется филогенетическими систематиками, только они делают упор на последовательное возникновение состояний, различая примитивные и продвинутые состояния, или плезиоморфные и апоморфные. В последнем случае признак предстает как генеалогическое или филогенетическое отношение между сравниваемыми объектами, но в целом признак есть отношение даже в случае одновременного возникновения состояний (как, например, в расщеплении Менделя).
Однако широкое определение признака, включающее разнообразие взаимоисключающих состояний (ср. “‘единство во множестве’, как определяет Платон идею”; Флоренский, 1999 : 74), еще мало что дает для построения естественной системы организмов. Необходимо определить вес признака или его положение в иерархии признаков (ср. Воронцов, 1999 : 214), и тогда этот признак будет входить в иерархический тип таксонов определенного уровня, т. е. комбинации его состояний будут характеризовать виды, роды или семейства. Иерархический тип будет вести себя как идея, вмещающая всю полноту разнообразия состояний, тогда как типы отдельных таксонов будут ‘несовершенным’ (неполным) воплощением этой идеи. ‘Несовершенство’ конкретных типов и состояний по отношению к своей идее (иерархическому типу или признакам) нужно понимать именно как невозможность полноты, так как, допустим, лировидный или копьевидный лист не менее совершенны в своей красоте, чем какая-то ‘форма листа вообще’ (каковой и нет как отдельной ‘вещи’, но есть как совокупность состояний и как различие в форме листа). Другими словами, частные воплощения идей - вовсе не ‘копии’ самих идей и не ‘копии’ друг друга, тем более им незачем “стремиться” к какому-то ‘идеалу’ (они самодостаточны в своем разнообразии), да и нет никакого ‘идеального’ состояния (хотя, конечно, есть состояния ‘примитивные’ и ‘продвинутые’). Конкретное разнообразие живой природы в совокупности может отражать всю полноту идей, это вовсе не “бренный, ущербный мир” или “искаженное” отображение мира идей, и тем более нельзя сказать, что разнообразие мира это нереальные “тени каких-либо объектов на стене пещеры” (см. выше). При этом идеи (отличия вещей на разных уровнях иерархии) не менее реальны, чем сами вещи, и к тому же сочетают в себе не только единство и разнообразие, но также постоянство (одна и та же идея) и внутреннюю подвижность (разворачивание возможных состояний). Именно поэтому Платон допускает движение в мир идей (“надо признать бытие... движущимся и покоящимся”), хотя это и является “камнем преткновения для интерпретаторов” (см. “Путь к Платону”, с. 124). Поэтому вряд ли можно говорить, что “для типолога тип (eidos) реален, а изменчивость иллюзорна” (Майр, 1974 : 13), так как изменчивость состоит из воплощений типа. Типологи не отрицают изменчивость, они распределяют ее по разным уровням.
Однако найти иерархический тип достаточно трудно, это подразумевает наличие системы взвешивания или оценки. Систематики в один голос утверждают, что такой системы нет и даже невозможно ее найти, но пессимизм и скептицизм никогда не были движущей силой в исследованиях. Пусть еще несовершенный, пусть требующий очень обширных знаний и наблюдений (это требование не всегда выполнимо в силу ограниченности отдельных систематиков временем, пространством, здоровьем, финансовой поддержкой и т. д.), но метод иерархической оценки признаков - не абсолютной, разумеется, а относительной (выше или ниже) был уже предложен. В определенной степени, стихийно-интуитивное объединение организмов в группы на протяжении всей истории систематики, выявило иерархическую неравноценность признаков: одни различают царства живых организмов, другие - классы, третьи - семейства, роды и виды. Другими словами, “мы действительно видим сохранение идей Линнея или Агассица о том, что определенным признакам свойствен определенный таксономический уровень” (Любищев, 1982 : 57).
О гипостазированном существовании идей
Оставалось сделать немного, но на это ушло почти двадцать лет размышлений и, наверное, еще больше уйдет на то, чтобы метод координации рангов был воспринят. Большей частью это был интуитивный путь в мире отличий грибных организмов, который есть настоящий “мир гомоплазии”, как сейчас выражаются, то есть мир параллелизма и свободного комбинирования почти всех признаков. Для систематиков это всегда было кошмаром, мешающим создавать ‘естественные’ группы (виды, роды, семейства), основанные на общем происхождении, тем более, что и параллельные признаки (за исключением некоторых конвергенций, обязанных сходству экологических условий), часто неопровержимо свидетельствуют о близком генетическом родстве (Вавилов, 1987).
Как советует Карнеги, “если вам достался лимон, делайте из него лимонад”, то есть если вам приходится без конца иметь дело с гомопластическими признаками, выжмите хоть какую-то пользу из них. Наперекор всем схемам взвешивания признаков, утверждающим, что гомопластические признаки должны рассматриваться как наименее надежные, был разработан метод, учитывающий в первую очередь повторяющиеся признаки, причем частота этого повторения придавала им наибольший вес (математическая сторона взвешивания). Представьте, что лет тридцать назад вы приступили к освоению малоизученной группы грибов, специалистов и монографий почти нет, во многих родах описаны сотни видов, причем довольно хаотически, на основании случайно выбранных признаков или даже вообще без указания оснований. Вам нужно собрать всю информацию об этих видах, то есть все описания, чтобы, наконец, выяснить, чем же они отличаются. При этом, если расчертить большой лист бумаги и построить сетку из используемых признаков, то одни виды то и дело ‘налезают’ друг на друга в одних и тех же ячейках сетки, поскольку характеризуются комбинациями состояний одних и тех же признаков (а разделены на основании случайных отличий), тогда как некоторые ячейки оказываются пустыми.
С течением времени оказывается, что в природе обнаруживаются виды, соответствующие по комбинации свойств пустым ячейкам, а названия тех, что скучиваются в одних и тех же ячейках, обычно сводятся в синонимы. Здесь уже есть о чем задуматься - ведь это настоящий прогноз! Другими словами, сравнение отличающих признаков огромного количества видов (а также родов и семейств), если его дополнить взвешиванием по частоте участия признаков в разграничении, представляет процедуру тестирования предварительно описанных групп, вернее тестирования их соответствия одному уровню: из массы видов или родов остается часто совсем немного (другие объединяются или выносятся в другие группы, так как размещены неверно из-за параллелизмов). Таким образом, тестирование одновременно координирует часть таксонов на одном уровне, здесь остаются виды или роды, характеризующиеся комбинациями состояний одних и тех же признаков - одного и того же иерархического типа (одной и той же ‘идеи’).
Здесь не место обсуждать конкретные примеры анализа групп, тем более, что многие группы преподносят какие-нибудь сюрпризы, обладая своими закономерностями распределения признаков. (Впрочем, именно это самое интересное, так как, по Попперу, открытия совершаются тогда, когда некоторые из наших прогнозов не оправдываются). Здесь мы используем комбинаторику иерархического типа для прояснения вопроса об ‘отдельном’ существовании идей друг от друга и от ‘вещей’, которое Майр рассматривал как нечто подлежащее критике (см. выше). Думается, однако, что отдельность идей на каждом иерархическом уровне не нужно объяснять. Они отделены друг от друга так же, как круги на воде, возникающие от брошенного камня, и это соответствует иерархической модели эволюции, поскольку различия более низкого уровня возникают внутри ранее сформировавшихся групп, разделяя их на подгруппы и не затрагивая ранее возникшие отличия (см. Vasilyeva, 1999). Гораздо интереснее вопрос об конкретных воплощениях идей (комбинациях состояний), являющихся типами отдельных таксонов каждого уровня: здесь можно видеть поразительную двойственность. С одной стороны, мы можем иметь тип без того, чтобы найти его представителей, например, в прогнозе или тогда, когда все члены таксона вымерли (“утекла вода из реки”), но соответствующая комбинация состояний дедуцируется из общего сравнения отличий. С другой стороны, если бы не было конкретного материала, из которого - путем сравнения - можно вывести ‘гипостазированную’ комбинацию, она бы тоже не существовала, то есть идеи отдельно от вещей не существуют, а если существуют, то только как бы увязанные другими, ‘поддержанными’ вещами.
В книге “Путь к Платону” (с. 186) отмечается, до сих пор неразрешенным считается вопрос, “до конца ли настаивал Платон на гипостазированной самобытности идей или все же склонялся к признанию их имманентного присутствия в вещах материального мира”, однако нужно сказать, что на путаницу в этом вопросе очень повлияла неразборчивость в отношении объектов, идеи которых рассматриваются. Чаще всего теория идей трактуется (см., напр., комментарии Лосева к “Пармениду”; Платон, 1993 : 497-504) в свете идеи вещи, но теория идей в первую очередь рассматривает “идею группы вещей”, не отдельной вещи - в этом классификационный смысл этой теории. Например, рассуждая об “идее прекрасного”, Платон говорит о чем-то общем красивым девушкам, красивым лошадям, красивым плащам, но ведь совершенно очевидно, что идея прекрасного - не сущность отдельной девушки, лошади, плаща. Некрасивый плащ может столь же надежно защитить от дождя, как и красивый, сдедовательно ‘идея плаща’ или любой отдельной вещи - это нечто совсем иное по сравнению с тем, что Платон пытался разрабатывать в теории идей (особенно интересны в последнем отношении диалоги “Лахет” и “Евтифон”). Однако, бывают ли ‘идеи’ отдельных вещей? Аристотель, например, не допускал этого, считая, что вещь и ее сущность (‘идея’) одно и то же (“Метафизика”, Z, 1031b15-20), но мы можем поразмышлять над этим в свете теории Платона.
В какой-то степени естественная эволюирующая группа тоже может рассматриваться как конкретная ‘вещь’ (виды рождаются и умирают), при этом ее тип (идея) содержит признаки, общие для членов группы, но, тем не менее, необходимо различать особенности идей вещей и идей групп, так как из этого различия следует примлемость той или иной интерпретации. Если в сравнительном контексте идеи (типы) видов - это их отличия друг от друга, а общее для них составляет типы (идеи) высших таксонов (родовые, семейственные и прочие признаки) или низших (сходный внутренний полиморфизм благодаря гомологической изменчивости), то отличия вещей, составляющих какую-то группу, скажем, группу стульев или столов, вовсе не имеют отношения к их идее, последняя относится как раз к чему-то общему в них, но это совсем не общий признак. Действительно, если рассматривать разнообразие столов и стульев - от простых (можно сесть просто на ящик и пообедать на ящике) до вычурных и разукрашенных, то все эти отличия не имеют никакого значения. В конце концов, идеи стула и стола можно выразить простым определением: “Это стул - на нем сидят, это стол - за ним едят”. Более того, даже если при этом появляются какие-то образы стола и стула (у всех свои - в зависимости от опыта, а вовсе не “идеальный образец”), то они совсем иные при чтении, например, стиха: “И под каждым ей листом был готов и стол, и дом”: никто при этом не воображает настоящий стол или настоящий дом, все думают о питании и ночлеге.
Таким образом, ‘идея вещи’ - это ее назначение, что одинаково далеко от классификационного смысла теории идей и от странных интерпретаций, убеждающих читателей в том, что идеи и вещи “пропорциональны в своих математических параметрах” (“Путь к Платону”, c. 175). Эта “пропорциональность”, вероятно, следствие представления идеи как вещи, только существующей неизвестно где. Именно этот смысл содержался в критике Аристотеля, направленной на учение об идеях. “По Аристотелю, - писал Булгаков (1994 : 191, курсив мой - Л. В.), - идеи... представляют собой бесполезные гипостазирования и удвоения действительных вещей.” Это мнение было подхвачено некоторыми биологами, но, как мы уже отмечали раньше (Васильева, 1990), Платон не удваивал действительный мир: его “гипостазированные” идеи, хотя в совокупности они состоят из всех признаков вещей, то есть как будто из всех ‘вещей’ разом (и не только чувственных), представляют совершенно самобытный мир, поскольку идеи как бы ‘пронизывают’ мир вещей, это мир отношений (на разных уровнях) между вещами, и различие между двумя вещами, разумеется, совсем не то, что две эти вещи целиком и каждая в отдельности. Другими словами, теория идей дополняет (не удваивает!) чувственный мир миром не менее реальных связей, которые имеют совершенно особую структуру (например, видовые и родовые отличия в иерархии признаков могут совсем не совпадать c ‘иерархией’ свойств внутри вещей).
Очень часто ссылаются на диалог “Парменид”, когда затрагивают тему об отношениях идей и вещей, причем считается, что в “Пармениде” Платон критикует сам себя, отказываясь от дуализма идеи и вещи (см. “Путь к Платону”, с. 120). Но как он мог отказаться? Ведь это не одно и то же! (Да этого и нет в диалоге). Идеи групп и идеи вещей ведут себя по-разному. Например, в книге “Путь к Платону” говорится, что “идеи просты и неделимы”. Действительно, в отношении идей вещей может быть справедливо, что “эйдосы вещей неделимы” (с. 79), поскольку трудно разделить назначение “на те части, из которых состоит вещь”. Это даже может быть справедливо по отношению к идее (типу) конкретной группы (хотя она и может состоять из целой совокупности признаковых состояний). Однако - в самом широком смысле - идеи выступают как единство противоположностей, единство альтернативных состояний, и разложимы на эти состояния (даже существуют в чувственном мире только в разложенном виде! отсюда тоска по совершенной полноте в ‘разорванном’ мире). Далее, если в мире групп смешно говорить об ‘идее’ как ‘идеале’, ‘совершенном образе’, на “уподобление которого должны быть направлены устремления совершенствующихся копий” (см. выше), то к миру вещей это можно как-то применить. Разумеется, и здесь это не идеальный ‘образ’ или ‘модель’ вещи, как часто говорят (да и разнообразие вещей, предназначенных для одного и того же, не вяжется со словом ‘копии’), просто назначение можно исполнять всяко: и превосходно, и, что называется, спустя рукава (здесь возможно совершенствование). Гипостазированного существования идей в мире групп почти не бывает (только в прогнозе ненайденных комбинаций), но в мире вещей ‘дуализм’ оказывается более резким: с одной стороны, назначение - в самой вещи (идеи в вещах), но ведь если данная вещь утрачена, то ее легко заменить: с точки зрения преходящих вещей, ‘идея’ кажется ‘вечной’.
У читателей могут возникнуть сомнения в том, что Платон может интерпретироваться не так, как это общепринято, но почему бы и нет? Как писал Ясперс (1991 : 266): “То, что было, может быть истолковано по-новому. То, что казалось решенным, вновь становится вопросом. То, что было, еще откроет, что оно есть. Оно не лежит перед нами как останки былого. В прошлом заключено больше, чем было извлечено из него до сих пор...” Во всяком случае, изложенные здесь интерпретации Платона исключают его резкую критику среди биологов, в противоположность, например, упорно повторяющемуся пересказу, вновь появившемуся в книге “Путь к Платону” (с. 116): “Если идея никакой своей частью [?! - Л. В.] и ни в каком смысле [?! - Л. В.] не покидает занебесной области [?! - Л. В.], а земные вещи - лишь жалкие карикатуры на нее [?! - Л. В.], то тогда, действительно, в земном мире душе познавать нечего.” И далее говорится, что “если бы не изначальный дуализм миров, эту проблему можно было бы решить легче.” Однако платоновский дуализм в теории идей не имеет ничего общего с дуализмом некоторых интерпретаций, и проблема решается только в том случае, если последние пересмотреть.
Литература
1. Аристотель. 1976. Метафизика // Сочинения. М.: Мысль. Т. 1. С. 63-367.
2. Боннар А. 1992. Греческая цивилизация. М.: Искусство. Т. 3. 398 с.
3. Булгаков С.Н. 1994. Свет невечерний. М.: Республика. 415 с.
4. Вавилов Н. И. 1987. Закон гомологических рядов в наследственной изменчивости. Л.: Наука. 256 с.
5. Васильева Л. Н. 1993. Платон и систематика // Вестник ДВО. 1993. N 1. С. 63-73.
6. Васильева Т. В. 1999. Путь к Платону. М.: Логос и Прогресс-Традиция. 208 с.
7. Воронцов Н. Н. 1999. Развитие эволюционных идей в биологии. М.: Прогресс-Традиция. 640 с.
8. Любищев А. А. 1968. Проблемы систематики // Проблемы эволюции. Новосибирск: Наука, 1968. Т. 1. С. 7-29.
9. Любищев А. А. 1982. Проблемы формы, систематики и эволюции организмов. М.: Наука. 278 с.
10. Любищев А. А. 2000. Линии Демокрита и Платона в истории культуры. Санкт-Петербург: Алетейя. 255 с.
11. Майр Э. 1971. Принципы зоологической систематики. М.: Мир. 454 с.
12. Майр Э. 1974. Популяции, виды и эволюция. М.: Мир. 460 с.
13. Платон. 1990. Сочинения. М.: Мысль. Т. 1. 862 с.; 1993. Т. 2. 528 с.
14. Поппер К. 1992. Открытое общество и его враги. Т. I. Чары Платона. М.: Культурная инициатива. 448 с.
15. Розова С. С. 1986. Классификационая проблема в современной науке. Новосибирск: Наука. 223 с.
16. Флоренский П. А. 1999. Смысл идеализма // Сочинения. М.: Мысль. Т. 3(2). С. 68-144.
17. Ясперс К. 1991. Смысл и назначение истории. М.: Политиздат. 528 с.
18. Caplan A. L., Bock W. J. 1988. Haunt me no longer // Biology and Philosophy. Vol. 3, N 4. P. 443-454.
19. Ereshefsky M. 1999. Species and the Linnaean Hierarchy // Wilson R. A. (ed.). Species: new interdisciplinary essays MIT Press, Cambridge. P. 285-305.
20. Mishler B. D. (1999). Getting rid of species? // Wilson R. A. (ed.). Species: new interdisciplinary essays. MIT Press, Cambridge. P. 307-315.
21. Ross D. 1951. Plato's theory of ideas. Clarendon Press, Oxford. 250 p.
22. Sanderson M. J., Donoghue M. J. 1989. Patterns of variation in levels of homoplasy // Evolution. Vol. 43, N 8. P. 1781-1795.
23. Simpson G. G. 1961. Principles of animal taxonomy. Columbia Univ. Press, New York. 237 p.
24. Stevens P. F. 1994. The development of biological systematics. Columbia Univ. Press, New York. 616 pp.
25. Vasilyeva L. N. 1999. Systematics in mycology // Bibliotheca Mycologica. Bd 178. P. 1-253.